Оскар Уайльд. Отношение одежды к искусству (читать онлайн)
The Relation Of Dress To Art - Отношение одежды к искусству
Статьи, лекции, эссе Оскара Уайльда
— Как вы можете писать эти уродливые треуголки? — спросил однажды какой-то легкомысленный критик сэра Джошуа Рейнольдса.
— Я вижу в них свет и тень, — ответил художник.
"Великие колористы, — говорит Бодлер в восхитительной статье о художественном значении сюртуков: — великие колористы умеют создавать краски из черного сюртука, белого галстука и серого фона".
"Искусство писать и находить прекрасное во всех эпохах, как делал это и верховный жрец искусства Рембрандт, когда он увидал живописное величие еврейского квартала в Амстердаме, нисколько не жалея, что обитатели его не были эллинами", — вот прекрасные, простые слова, произнесенные м-ром Уистлером в одной из самых ценных частей его лекции. То есть наиболее ценной части для художника, так как английскому художнику нужно без конца напоминать, что никто специально для него не приготовил живописной жизни, и что пусть он сам озаботится, чтобы увидеть ее при живописных условиях, то есть при условиях одновременно изысканных и новых. Но между отношением художника к публике и отношением публики к искусству лежит непроходимая пропасть.
Совершенно справедливо, что, при некоторых условиях светотени, вещь, в сущности уродливая, может дать впечатление прекрасной; и в этом, собственно, лежит действительная современность искусства; но как раз на эти-то условия светотени мы и не можем всегда рассчитывать, особенно когда мы идем по Пиккадилли1 среди сияющей вульгарности полудня, или сидим в Парке, имея фоном какой-нибудь глупый закат солнца. Если б мы могли носить повсюду с собою свою светотень, как мы носим зонтики, всё обстояло бы прекрасно: но так как это невозможно, мне едва ли представляется допустимым, что красивые, восхитительные люди будут по-прежнему носить одежду, столь же безобразную, сколь и бесполезную, и столь же бессмысленную, сколь и чудовищную, хотя бы даже была возможность, что такой мастер, как м-р Уистлер, одухотворил бы их до симфонии или утончил их до тумана. ибо искусства созданы для жизни, а не жизнь для искусств.
И не уверен я также, что м-р Уистлер сам был всегда верен догмату, который он как бы проповедует: будто художник должен писать только одежду своего века и окружающую его обстановку; я далек от мысли, чтобы навалить на бабочку2 тяжелым бременем ответственность за её прошлое: я всегда держался того мнения, что постоянство — последнее убежище людей с убогой фантазией; но разве все мы не видели и большинство нас не восхищалось картиной, написанной тем же Уистлером и изображающей восхитительных английских девушек, гуляющих на берегу опалового моря в фантастических японских костюмах? И разве улица, где живет м-р Уистлер, не была взволнована в один прекрасный день известием, что все натурщицы из Челси 3 позировали мастеру для пастелей в пеплумах?
Всё, что исходить из-под кисти м-ра Уистлера, слишком совершенно в своей красоте, чтобы быть поколебленным или утвержденным какими бы то ни было умственными догматами искусства, даже хотя бы эти догматы были самим м-ром Уистлером установлены: ибо красота оправдывает всех своих детей и не нуждается в объяснениях; но невозможно просмотреть какую-нибудь коллекцию современных картин в Лондоне, начиная с Берлингтон-Хауса и кончая Гровенорской галерей, не испытывая чувства, что профессиональная модель губит живопись и низводит ее до уровня простой позы и постиша.
И разве он всем вам не надоел, этот почтенный обманщик, только что сошедший со ступеней Piazza di Spagna4, в свободные минуты, оторванные у убогой шарманки, обходящий поочередно все студии.
Разве мы все не узнаем его, когда с веселой беспечностью, свойственной его нации, он снова появляется на стенах наших летних выставок, в виде всего того, что так не похоже на него, и никогда не в собственном действительном виде, то надменно глядя на нас в виде Комланского патриарха, то сияя нам разбойником из Абруцци? Он популярен, этот бедный профессор позы, среди тех, кому выпала радость написать посмертный портрет последнего благотворителя, забывшего при жизни снять с себя фотографию, — но он признак упадка, символ разложения.
Ибо все костюмы — карикатуры. Основой искусства не может служить костюмированный бал. Там, где одежда красива, не может быть маскарада. И будь наш национальный костюм очаровательным по краскам, простым и искренним по покрою; будь одежда выражением красоты, которую она прикрывает, и быстроты и движения, которым она не препятствует; если бы линии её спадали с плеч, а не выпирали от талии; если б перевернутая рюмка перестала быть идеалом её; будь всё это осуществлено, как это когда-нибудь будет, тогда живопись перестала бы быть искусственной реакцией против уродливости жизни, а сделалась бы, как ей и подобает, естественной выразительницей красоты жизни. И не только живопись, но и все другие виды искусства выиграли бы значительно от предлагаемых мною изменений; я хочу сказать, выиграли бы усиленной атмосферой красоты, которой окружены были бы художники и в которой они вырастали бы, ибо искусству нельзя обучить в академиях. Художник делает то, что он видит, а не то, что он слышит. Настоящие школы должны быть на улицах. Например, нет ни одной тончайшей линии или восхитительной пропорции в костюмах эллинов, изысканного отзвука которой мы не могли бы найти в их архитектуре. Народ, одетый в головные уборы, напоминающие дымогарные трубы, и в турнюры, мог бы построить Пантехникон, но никогда не построил бы Парфенон.
Наконец, можно прибавить еще следующее: искусство, правда, не может никогда иметь иного стремления, кроме собственного совершенства, и, может быть, художник, желающий просто создавать и говорить, поступает мудро, не заботясь об изменении окружающих; но мудрость не всегда есть лучшее; иногда она спускается до уровня здравого смысла; а из страстного безумия тех, кто желает, чтобы красота больше не была ограничена беспорядочным собранием коллекционера или пылью музея, но стала, как и должна стать, естественным, национальным достоянием всех — из этой благородной не мудрости, говорю я, иной раз какая красота может быть подарена жизни, и при этих более изысканных условиях какой совершенный художник может родиться? Когда возобновляется среда, возобновляется и искусство.
Но, говоря со своего бесстрастного пьедестала, м-р Уистлер указывал, что сила художника в силе его зрения, а не в искусности его руки, провозгласил истину, давно нуждавшуюся в провозглашении; эта истина, исходя от властелина формы и красоты, не может не выразить своего влияния.
Лекция его, хотя она для толпы лишь апокриф, всё же отныне останется библией для художников, шедевром шедевров, песнью песней. Правда, он провозгласил панегирик филистерам, но я представляю себе Ариэля восхваляющим Калибана ради шутки; и за то, что он спел отходную критикам, пусть все его благодарят, даже сами критики, и они больше всего, так как он желает избавить их от необходимости скучного существования. С точки же зрения просто оратора, мне кажется, м-р Уистлер почти единственный в своем роде. Признаться, среди всех наших публичных ораторов я немногих знаю, которые умели бы так счастливо сочетать, как он, веселье и едкость Пёка со стилем второстепенных пророков.
Примечания
1 Одна из наиболее людных улиц Лондона.
2 Как известно, Уистлер подписывал свои картины не именем и не инициалами, а знаком бабочки.
3 Челси — квартал в Лондоне, заселенный большею частью художниками, богемой.
4 Площадь Испании в Риме, на которую ведет лестница с одноименным названием.
2015– © «Оскар Уайльд»